Обратно на войну не очень хотелось. Теперь я уже знал, что меня там ждет. Я предполагаю, что обратно все летели приблизительно с такими же чувствами.
В Баграмской пересылке пробыл пять дней. Дни текли медленно, но при этом как-то суетливо. Подразделение не боевое, тыловое и слишком уставное для бойцов, которые уже отвыкли от этого.
Целыми днями мы шарились в поисках чего-нибудь съедобного. За 20 дней аппетит был восстановлен, а организм приучен к нормальной еде. То, чем кормили на пересылке, вообще нельзя назвать едой. Вот мы и пытались что-нибудь раздобыть, залезая на склады или каким другим способом.
В конце пятого дня я попал на «губу» (гауптвахта). До меня «докопался» какой-то складской офицер, которому я не отдал честь. При этом я его еще и послал туда, куда он не собирался.
На «губе», видя наглого кандагарского десантника, решили отыграться за оскорбленные чувства всего отдела тыла. «Нач.губ». сказал, что я выйду с «губы» только тогда, когда вырою окоп. Это обычное занятие на «губе» (надо учесть, что земля там как бетон). Но так как я, видимо, смотрел на него с нескрываемым пренебрежением, то ему этого показалось мало и он добавил, что окоп должен быть для стрельбы стоя. Впрочем, имея чувство юмора, еще добавил: «С лошади».
Когда «нач.губ.» ушел, я, видя сложность ситуации, присел в тени подумать как выходить из создавшегося положения. Мне совсем не улыбалось торчать на «губе». Проблема разрешилась сама собой. Минут через пять прибежал посыльный и сообщил начальнику, что вылетает борт на Кандагар, и всех кандагарских, если такие есть, следует отправить в расположение.
«Нач. губ.» отправляя меня, сказал, что если в нашем ДШБ все такие, то это не десантно-штурмовой батальон, а дисциплинарно штрафной и подытожил: «Отморозки».
Сейчас, вспоминая этот эпизод, я представляю, чем бы закончилась наша встреча, прослужи я этому времени уже год - наверное дал бы по морде... Но бог миловал.
Как я потом узнал, нашим ДШБ пугали солдат «залетчиков» из других подразделений. К нам присылали тех, от кого хотели избавиться. А мы знали, что нас уже дальше не пошлют. Конечно дис.бат. над нами также нависал, как и над всеми остальными. Были случаи, дембелей снимали с самолета и отправляли в дис.бат.
На примере Баграмской пересылки я увидел большую разницу в службе тыловых и других крупных соединений. И, честно говоря, был рад что в нашем подразделении нет этого солдафонства, присущего местам приближенным к штабам и верхушке управления.
От многих офицеров я слышал, что куда не целуй солдата везде задница, а мы их в разговорной речи называли «шакалами», но это не мешало уважать и выполнять приказы тех офицеров, которые были настоящими мужиками, соблюдая при этом законы субординации. Недаром в армии распространена поговорка «поближе к кухне подальше от начальства». Так все-таки меньше проблем.
Как бы то ни было, у солдат своя жизнь, а у офицеров своя и взаимодействие происходит через сержантов.
После двадцатидневного лечения в Союзе и возвращения в батальон жизнь в роте стала мною восприниматься по-другому и, что удивительно, я к этому был готов.
Я уже владел ситуацией и мог предвидеть действия и свои, и чужие на несколько шагов вперед.
Пока меня не было, в роте появились новые, незнакомые лица. Некоторые вернулись из госпиталя, кто-то только начинал служить. За моими плечами к этому времени было четыре или пять рейдов, один из них очень жестокий (даже по нашим меркам) и месяц госпиталя. Конечно, по времени это совсем небольшой срок, но для меня он оказался достаточным, чтобы пройти адаптацию, чтобы найти свое место в роте и быть принятым другими бойцами.
Подумав над сложившейся ситуацией, я понял: нужно сделать что-то, чтобы добиться уважения к себе как к человеку. Кто воевал, те знают, что снайпера или стрелки стараются выбить в первую очередь командира или его окружение. Командиром роты я быть не претендовал, а вот радистом стать мог. У нас как раз радист уходил на «дембель» и ему, надо было еще успеть набрать бакшиша в рейде…
В чем основная опасность работы ротного радиста - по нему стреляют чаще в связи с тем, что над ним как маяк торчит антенна. Командиры в рейд одевали солдатскую одежду и с виду их от остальных было отличить невозможно, вот поэтому и стреляли по рации. Нет связи, нет командования.
Взвесив все за и против, я решил принять рацию. При этом были явные плюсы, ну и, конечно же, минусы о которых я уже говорил. Радисту не надо таскать полный БК, хотя рация с запасом батарей весит килограмм 12-15, зависит от запаса батарей. Не надо стоять ночные караулы, таскать и разгружать трофеи, ну, а что стреляют – так война же.
Работая радистом, первое время гнул антенну чтоб не очень торчала но от этого слабел сигнал особенно в горах и вскоре я уже не обращал на антенну внимание.
Радистом я отработал месяца четыре, за это время, может, пару раз мы с ротным попадали под прицельную стрельбу, но как-то проносило и было за что укрыться.
Став ротным радистом, я почувствовал себя в полноценным звеном в цепи дел и событий. У меня был опредененный набор обязанностей и я четко знал, что надо делать и быстро набирал опыт.
Наш ротный пришел в роту лейтенантом, а через три года ушел капитаном. Это был реальный командир, и при нем рота была лучшая в батальоне, решала самые сложные задачи, имела уважение и награды. Мы с ним сработались.
Также у меня появилась возможность «косить» от всяких работ типа погрузки и разгрузки боеприпасов. У меня было «железное алиби»: надо копаться с радиостанцией. Хотя, я кроме ведения переговоров, замены батарей и щелканья на панели управления ничего другого не умел. Да другого и не надо было, так как в батальоне был взвод связи, который все это и ремонтировал.
В мои обязанности входило проверять рабочее состояние станций и, если есть проблемы, сдавать в ремонт. При этом ротном я был представлен к медали за боевые заслуги. Но все хорошее рано или поздно заканчивается. Капитан уехал в Союз в академию, а к нам пришел новый ротный, старший лейтенант.
Концовка первой книги о войне.
Последний рейд
Вспоминая свой последний рейд, я, как боец, ничего угрожающего не помню. Единственное, что меня не радовало, но и не сильно огорчало, это то, что в предстоящий рейд мне предстояло идти не со своей группой и не со своим взводом.
Я был назначен старшим пулеметного расчета в чужой взвод.
Правда, было дня за два до рейда видение, после очередной «обкурки», что я весь разорван на куски, но при этом почему-то живой. На это я внимание, не обратил. Подумал, то ли съел не то, то ли «трава» не чистая…
В этом рейде заняли мы кишлак, а на нас должны гнать «духов». Мы же их должны блокировать. Тревог особых не было, правда, стояли мы крайней машиной в конце «зеленки». В этом рейде я как раз попробовал стрельнуть из Т-34…
Наша группа обосновалась в большом дворе. Выставили оборону и пулеметы на крыше, стены толстые, рядом, между дувалов, наша БМП. Еды навалом, начальство от нас далеко. Конопляной пыли в сарае, ведер пять обнаружили, живи и радуйся... Так мы и делали, укуривались «в хлам». Нашли большой чилим на 4-5 литров воды. Вообщем, санаторий.
Ночью устраивали стрельбу, чтобы «духи» не лезли. Я отвечал только за пулеметный расчет. Больше ни во что не вникал, т. к. у меня с сержантом, старшим на машине были не очень теплые отношения. Не хочу особенно об этом писать, так как он погиб в том рейде.
Работать в чужой группе или чужом взводе не очень удобно, а к своим привыкаешь и каждого знаешь. Но в этот раз у них не хватало опытного пулеметчика, вот меня на рейд к ним и определили, хоть наш взводный и был против.
Отстояв длительную блокировку, «духи» не проявили никакого интереса к нам. По команде «сниматься» мы начали грузиться, чтобы выйти на марш. Мы должны были идти замыкающей машиной. Больше я об этом рейде ни чего не помню.
Подрыв.
Дальше я приведу текст очевидца, моего сослуживца, бойца нашей роты Горина Олега. Он совсем недавно прислал по почте описание дальнейших события того рейда. Фамилии из текста я умышленно убираю.
****
Текст Олега Горина, взятый из его воспоминаний на сайте кандагарского ДШБ...
437 БМП после подрыва
1 декабря 1986 был еще тот денек. Южная окраина Кандагара… Сначала метрах в 100-150 от своей позиции, на которой мы находились около10 дней, буквально посередине поляны, где ротная «броня» выстраивалась в колонну, на фугасе подрывается 437 БМП..
Как он там оказался и сколько пролежал..
Сильный взрыв, дым, пыль, горящий фосфор во все стороны («духи», по всей видимости, для полного своего счастья положили ко всему прочему в фугас и пару фосфорных эрэсов)…
Машину отбросило метров на двадцать и перевернуло… Трое погибли сразу. Один минут через пятнадцать у нас на руках, остальные были ранены и контужены…
Но это был еще не конец. Грузим раненых на другую машину, если не изменяет память, на 432, укладываем их на, трогаемся и метров через 200, на узкой улочке - снова подрыв уже этой БМП…
Хорошо, что в этом случае там оказалась, судя по взрыву и последствиям в виде двух оторванных катков, обычная противотанковая мина… Под дорогой в этом месте проходила дренажная труба, вот в нее эти уроды и установили мину.
На этот раз обошлось без потерь, все отделались, как потом написали в медроте, «сотрясением головного мозга без признаков органического поражения»...
И только третья «бэха» довезла, в конце концов, раненых в госпиталь без происшествий. Такое вот получилось тогда начало зимы…подрывы, подрывы... большая часть потерь на подрывах…
Текст Олега Горина присланный мне на почту по моей просьбе
Да, сложно еще что-то добавить... Ваша машина стояла крайней справа, если брать линию расположения роты, выход в город был с вашей стороны и поэтому вы снимались последними, и подорвались рядом со своим местом, я-то находился с другой стороны, ну и, само собой, первыми мы снялись... Я был на первой или второй машине, не помню сейчас… Мы начали на этой поляне выстраиваться в колонну, моя машина уже стояла, ну, и я стоял на ногах, просто смотрел по сторонам, и единственное, на что я обратил тогда внимание, это то, что ваша «бэха» где-то на полметра-метр шла вправо от колеи, протоптанной нашими машинами, подтягивалась к нам.
Я чисто машинально это заметил, просто по привычке, но тогда подумалось - а какая разница, вправо-влево, в этом месте же вообще ведь дороги нет…
Все это в некотором смысле напоминает рулетку - надо же так точно на месте без дороги поймать фугас.
Собирали вас в радиусе метров 10 вокруг машины, механа буквально выскребали кусками в плащ-палатку, подрыв прямо под ним случился, броня аж завернулась под ним, и оттуда его вытягивали кусками, тянешь за руку - она отрывается, перемололо его, в общем… Наводчику (не знаю, при подрыве ли, или когда БМП уже перевернутая упала), раздавило полголовы, еще один помер сразу (всех этих троих фамилий не помню, они все кто – узбек, кто - туркмен).
А N в умер минут через 15… Бабаев сидела куча около домов, смотрели на нас - после подрыва все исчезли напрочь...
Дальше я описал в альбоме, а в госпитале как приняли? Да нормально, таких как мы, они думается, видели немало, мы подъехали на «бэхе» к главному входу модуля, где у них была приемная, выскочили «челы» с носилками, и, собственно, все… .
****
Очнулся я в госпитале. В себя приходил очень медленно, сказывался наркоз и длительное нахождение без сознания. В голове была одна мысль: «Где я и как сюда попал?».
Последнее, что зафиксировала моя память, это световой коридор типа тоннеля. В нем как бы колеблясь, плыл матово прозрачный туман. В конце этот тоннель не имел четких границ и уходил в некуда. Необъяснимая легкость сознания и тела, звуки флейт поднимающиеся ниоткуда и что-то манящее и просто всасывающее в этот световой тоннель. Голоса звучащие как в сказке, но не человеческие, а какие-то даже не голоса, а как мысль из подкорки, просят не оглядываться, но я, как в сказке, оглянулся и после этого – темнота.
Обнаружил я себя я привязанным к кровати, попытался пошевелиться, но понял что это невозможно. Тело не чувствовало тех импульсов, которые передавал мозг. Постепенно приходя в себя, я начал понимать, что это больничная комната и что, видимо, я живой.
Я вспомнил: был рейд и все.
Вдруг дверь открылась и вошла медсестра, со словами: «Ну, вот и хорошо, а то заставил нас поволноваться!».
На вопрос, что со мной, она ответила, что теперь будет все нормально, собрали все как надо, и сняв простыню, которой я был накрыт, начала чего-то протирать. Я опустил глаза, как мог вниз, чтобы увидеть тело. Увидев, обалдел - тело стало почти в два раза тоньше и отовсюду торчали разные трубочки.
Эти трубки шли к каким-то склянкам и пакетикам, висевших рядом на металлических приспособлениях. Эти трубки были по всему телу от шеи до паха. На мой удивленный, испуганный взгляд, что я с этим теперь буду жить, она сказала: «Пока – да,» - и, посоветовав не тратить силы на разговоры, вышла из палаты.
Вернулась с врачом, который задавал вопросы больше медсестре, чем мне. Пожелав мне поправляться, он ушел. Я же не унимался с вопросами, мне хотелось знать, зачем столько трубок и что все это значит.
Она мне ответила, что по этим трубкам переливается кровь, питательная жидкость, через другие отводится жидкость, а еще чего-то отсасывают из оперированной полости.
Еще я спросил, почему я не чувствую тело и она объяснила, что за двое суток я потерял половину веса. Остальное обещала рассказать потом, потому что мне надо отдыхать и набираться сил. На вопрос будут ли еще резать, она ответила, что если все пойдет нормально, то нет.
Так прошли первые 30 минут моей новой жизни, где мне еще придется бороться за выживание, и не только мне, но и врачам, ведь будут серьезные осложнения.
Пройдет еще немало времени, прежде чем я смогу ходить без посторонней помощи.
А пока я лежу весь перебитый и перерезанный, с разорванными внутренностями, каким-то чудом собранными и сшитыми нашими военными хирургами.
Для меня и не только для меня загадка, как они это смогли сделать и заставить еще и функционировать.
Пришло ощущение боли. Видимо начала отходить анестезия. Тело как будто рвали на части. Медсестра сделала укол, и я проснулся, когда уже светило солнце. Это я увидел через маленькую щелочку в фольге, из которой были сделаны занавески на окнах. Такой фольги было много, в нее в морге заворачивали трупы. Я поймал себя на мысли, что моя фольга пока не пригодилась, разве, что на занавески.
Ничего не изменилось за то время, пока я спал. Я уже четко осознавал, что руки и ноги у меня целы, глаза видят, уши слышат и вообще я даже соображаю чего-то. Сестра говорит, что все идет нормально, а я говорю, раз болит, значит живой, а когда сильно болит, значит очень живой.
Приходил врач перечислил кучу внутренних органов и объяснял, что с ними делали, как их собирали. Так же сообщил, что скоро с первым бортом меня отправят в Кабул. В Кандагарском госпитале нет возможности дальнейшего лечения, а лечиться придется долго. Так же могут быть невыявленные повреждения, а здесь такой аппаратуры нет, да и помещение у госпиталя маленькое, а раненых много.
Потом зашла медсестра, которую я знал. Она была подружкой парня из нашего взвода. Она передала мне привет от моих ребят. Я попросил принести из роты мои письма и фотки, но она сказала что наши в рейде и когда будут обратно - неизвестно…
Снова начались боли, снова укол и снова просыпаюсь, и светит солнце. Я полностью потерял ориентацию во времени. Каждый день я и медперсонал ждали борт на Кабул. В Кандагарском госпитале я пробыл 7 дней. Потом, привязав меня к носилкам, погрузили в самолет и отправили в Кабул. Этим же рейсом полетели другие тяжелораненые. Сам перелет я не помню, видимо, сделали укол и я спал.
В Кабуле госпиталь большой. Меня положили в середину палаты, рассчитанной на 20 коек . Я пришел в себя оттого, что меня кто-то активно тормошит. Это был санитар, он поставил на тумбочку миску с перловой кашей и сказал, что пора завтракать. Но тут пришел врач и отругал санитара, отдав ему обратно кашу. Меня снова подключили ко всяким катетерам и капельницам. А врач сказал: «Пока лежи, а дня через 4-5 попробуем начать ходить, чтобы организм начинал работать.».
Мне уже стали давать человеческую пищу - одно сырое яйцо в день, а остальное капельницы. К этому времени, я дошел до своего минимального веса 47,5 кг - это при росте 186 см. Выглядел я при этом, наверно, неважненько.
Теперь каждый раз, когда начинались боли, меня уговаривали не колоть лекарство, а терпеть - иначе попаду в зависимость, и я, как в песни у В.Высоцкого, «стонал но держал». Просил укол, когда было уже невмочь.
Я для себя придумал игру: смогу или не смогу вытерпеть. Через какое-то время количество болевых приступов уменьшилось, и я радовался этим победам.
Я знаю парней которые подсев при ранениях на мед.химию, уже в Союзе умирали от наркоты…
На пятый день санитар предложил мне расхаживаться. Мне надоело лежать, и я, конечно, согласился. Я не мог узнать своего тела. Это были не движения, а какие-то убогие потуги. Мне помогли сесть на кровати и спустить ноги. При этом меня прожгла острая боль в спине и левой ноге. Метра три я протащился опираясь на санитара, а потом меня на руках отнесли обратно на койку.
Пришел врач, спросил про ощущения и сказал санитару, чтоб на каталке меня везли на рентген. После полученных снимков врач сообщил мне, что у меня сломана тазовая кость и восемь повреждений в позвоночнике, из них два двойных компрессионных перелома самих тел позвонков.
Подытожив он сказал: «Для внутренностей надо ходить, а для позвоночника лежать – противоречивый ты наш!»…
Тут как раз пришел санитар, который утром пытался со мной ходить и принес костыли – он не знал о рентгене. Это вызвало смех даже у меня.
А он был просто санитар первого месяца службы.
Меня положили на жесткий шит, под колени валик и все: я стал совсем обездвижен.
Одна радость - к моему дневному рациону прибавили еще одно сырое яйцо. Меня практически перестали трогать и начали готовить документы для госпиталя в Ташкент, так как условий для моего выздоровления в Кабуле не было.
В Кабуле я провел 10 дней. Потом меня опять привязали к носилкам, погрузили в самолет и отправили в Ташкент. В полете летчик-санитар предложил мне сух.пай. Галеты и гречу с тушенкой, но я отказался, попросив только воды.
В полете, я стал очень плохо себя чувствовать. В Ташкентском госпитале меня определили в отдельную палату, в которой (я позже узнал) два моих предшественника умерли.
У меня во время полета поднялась очень высокая температура, за 40. Уже в Ташкенте врачи не знали, как ее сбить. Капельницы и переливания не помогали.
А санитарка, приходя ко мне убирать, говорила: «Не хочет твой организм чужую кровь принимать, из графьёв наверно»..
Дней десять я лежал и думал: нельзя мне помереть, иначе все труды насмарку.
На конец декабря формировали борт на Москву и врачи меня вписали туда в надежде, что температура спадет. И она спала.
За сутки до отправки борта температура упала до 35.5, что тоже не очень обрадовало врачей – для сердца плохо. На момент погрузки в самолет у меня было 36.4, это удовлетворяло абсолютно всех.
На борту мне снова предложили сух.пай и я отказался с усмешкой.
Когда самолет приземлился, нас всех лежачих начали укутывать в одеяла так как за бортом было 25 мороза. Мороза я не видел и не чувствовал уже два года.
Вокруг самолета стоял плотный заслон из солдат. Они все были в шинелях, бледные, не загорелые, это очень бросалось в глаза, как будто какие-то чужие. Мы привыкли видеть загорелые до бронзы лица и армейские бушлаты. Смотрели эти солдаты на нас с каким-то страхом и тревогой. Наверно, такое количество тяжелораненых, они видели первый раз. Они как-то неуклюже брали носилки, даже не зная, как подставить плечо парням без ног... Они стеснялись чего-то. Тогда нас распределяли по нескольким госпиталям. Бурденко, 114 ОВГ- Красногорск и другие . Меня повезли в Красногорск.
Доставили нас туда человек десять , но это вызвало серьезный переполох у медперсонала. Видимо раненых сюда до нас не привозили. Так как я был из всего привоза самый тяжелый, то меня определили в отдельную палату, оставив мне в помощь одного из выздоравливающих. У этого парня был остеомиелит, а служил он в Союзе в стройбате. Спасибо ему, он мне во многом помогал. Смотрел на меня поначалу с ужасом и удивлением. Ничего странного в этом нет - я был дистрофически худ, одни глаза на лице, и зубы, и трубки из всех мест, хотя надо отметить, что большая часть катетеров была уже снята.
Кровать у меня была специальная. Она могла менять положение лежачего. Нужно было только покрутить разные ручки и колесики. Сверху была прикреплена железная труба типа турника, а на спинках кровати имелись механизмы для вытягивания позвоночника. Мне в палату принесли телевизор, это вообще было неслыханное дело. Тогда телевизоры даже не на всех этажах госпиталя были. И еще была проведена прямая кнопка на медпост.
Уже после первого дня пребывания в этом госпитале, я нутром почувствовал, что здесь меня поставят на ноги. Первых несколько дней меня постоянно возили на какие то исследования. Начальник отделения, целый полковник, курировал мое состояние и выздоровление. Кругом были дисциплина и порядок, а мы внесли какую то суету. Но постепенно к нам привыкали. Привыкали и мы к новой жизни. Еще в Ташкенте я написал маме письмо и медсестра позвонила, сказав ей о том что меня отправляют в Красногорск, поэтому мама приехала очень быстро в Москву и я ее увидел уже на второй день своего пребывания в госпитале.
Первая наша встреча за два года у меня до сих пор очень ясно стоит перед глазами. Я и сейчас преклоняюсь перед мужеством и любовью мамы к своему сыну. Сколько ей пришлось пережить!
Когда мама вошла в палату, я совершенно не был готов к встрече. Я смотрел на нее но при этом не понимал, что могу обнять маму и прижаться к ней... За два года мне пришлось много раз принимать решения, которые опустошали и очерствляли душу. И нужно было время на восстановление, чтобы я снова научился проявлять адекватные эмоции. На ее первые слова: «Здравствуй сынок», - я лишь прошептал, - «Шаришь, матушка…».
Это были слова похвалы («шарить» на сленге означает – понимать ситуацию, делать правильно).
Я никогда не спрашивал, что она чувствовала, увидев меня в госпитале. Наверно, все странности моего поведения она списывала на тяжелое ранение, контузию и лекарства. Мама, наверное, очень долго не могла привыкнуть и понять, почему еда это «хавка», а есть - это «хавать»… А для меня это было больше чем естественно. Во время Финской войны моему деду пуля попала в голову и прошла, не задев полушарие, а он тогда уже был офицер. Так вот, он по-новой учился читать и писать. Наверное, моя мама подумала, что мне предстоит тоже самое.
Жила мама у подруги в Москве, ночью готовила ту протертую пищу, которую мне разрешали, а утром снова была у меня и так до позднего вечера. Из одежды разрешалось носить только все казенное. Но я маму попросил купить цивильные трусы, в армии это круто. Мне, правда, главврач устроил нагоняй, когда их увидел на обходе. Но, смирившись с тем, что мне так удобней, согласился с условием, что на обходе он их больше не увидит.
Это была первая победа разгильдяйства над дисциплиной. На поправку я шел очень быстро. Помимо лекарств мама мне приносила народные средства – мумие и др. Также по моей просьбе привезла маленькие гантели, книги по анатомии и журналы с методиками Власова и Дикуля. Все это я читал и изучал.
Лежать мне ужасно надоело. Одно грело душу, что на улице в ту зиму были ужасные морозы 30-35 ниже нуля. Как только меня перестали растягивать, дали возможность осваивать ходунки. Это такое приспособление в виде каркаса с рамкой на колесиках. Внутрь встаешь, ногами только кончиками толкаешься и двигаешься, не создавая нагрузку на позвоночник. Тело весит как бы на подмышках.
Но меня все время тянуло к самосовершенствованию, и когда врачи уходили, я просил у товарищей костыли и учился ходить на них, поэтому, когда врачи разрешили ходить на костылях, я их поразил навыками хождения. Вес мой потихоньку набирался уже был 65-68 кг, тоже мало, но все же.
Если ребята раньше приходили ко мне, то теперь я сам передвигался и стал вносить дискомфорт в работу персонала. Нет, я не был злостным нарушителем порядка, просто очень залежался, и испытывал порыв гипер порыв энтузиазма, да и молодость брала свое. Я знал, что меня все равно комиссуют, что у меня впереди еще не один год восстановления здоровья, а самое главное - я жив и сам могу ходить, хоть пока на костылях. Я твердо знал, что буду ходить нормально.
Врачам, конечно же, это доставляло хлопот. Они сетовали: «Вот пока лежал, был лучший больной, хоть обратно к кровати привязывай...».
Я не описываю подробно мысли и эмоции во время нахождения в госпитале, они фонтанировали, бурлили и порой терялась логическая цепь размышлений. К тому же я знаю людей, которые восстанавливались еще из более худших ситуаций. Но я горжусь тем, что я смог восстановиться не только в здоровье, но и в жизни, а это не менее сложно.
